Стояла зимняя пора. Это было в конце 1894 года. Петербург жил своей обычной сонно - деловой жизнью, лишь на короткое время выведенный из апатии крупным событием: смертью императора Александра III.
В один из тех петербургских вечеров, когда очертания предметов теряются в сыроватой мгле, сквозь которую тускло проблескивают фонари, а снег падает тяжелыми мокрыми хлопьями, -на набережной, около Дворцового моста, замечалось особенное оживление: толпились пешеходы и тянулась вереница экипажей у подъезда, ярко освещенного белым шаром. Растворялись и хлопали двери; публика входила в Панаевский театр.
Театр. Как не пристало это название бесформенной груде камней, значащейся за № 4-м и расположившейся на набережной рядом с Адмиралтейством, бессмертным творением Захарова! А внутри? Мрачный, узкий колодезь; серые, точно обитые арестантским сукном, стены; ряды неудобных кресел партера; какой-то нелепый покатый пол в коридор, окружающем партер; холодный ветер, свободно проникающий с Невы и разгуливающий по зрительному залу.
Здесь, в эту зиму 1894 года, приютилось С. Петербургское оперное товарищество, одно из тех предприятий, которых Петербург перевидал множество и которые все были до такой степени похожи друг на друга, что теперь, перебирая их в памяти, никак не можешь вспомнить их отличительные черты. Разница была лишь в том, что в одном оказывался неплохой тенор, в другом-ничего себе баритон, третье обзавелось приличным колоратурным сопрано, а четвертое-басом. Иногда щедрость товарищества или антрепренера простиралась до того, что они могли щегольнуть довольно порядочным ансамблем. Все остальное обреталось, так сказать, в зародыше. Оркестр, первооснова всякого оперного дела, обыкновенно бывал или слишком жидок для мало-мальски сложных партитур, или решительно неспособен проникаться тонкостями исполняемой музыки. Хор-без толку криклив и не в меру суетлив. Декорации неизменно отвечали следующему реестру:
1) фантастический замок, одинаково пригодный как для "Руслана", так и для "Роберта-Дьявола"; 2) герцогский зал, зеленый, с желтыми разводами; 3) павильон рококо; 4)павильон розовый; 5) изба; 6) лес; 7) дикая местность... Словом- милая, старая, наивная, ни о каких художественных заданиях не мечтавшая антреприза, которая или прогорала, или, едва сведя концы с концами, покидала столицу, уступая место другой.
И вот, в этом привычном, тусклом мире засиял неожиданный свет... Как сейчас, вспоминается нечто уже тогда необычайное.
Идет "Роберт-Дьявол" Мейербера". На сцене беспорядочная толпа каких-то джентльменов, разодетых в костюмы, под которыми подразумеваются рыцарские одеяния; "пейзане" в широкополых шляпах и "пейзанки" в коротеньких голубых юбочках; монахи; снова джентльмены "другим манером". Солисты, чьи имена не сохранила память и чей след затерялся где-то в огромных пространствах России; мелькнули они, словно падающий метеор, иные из них, быть может, вспыхнули на короткое мгновение неподдельным блеском искусства и... погасли. И на этом бесцветном фоне... что за великолепный облик! Головой выше всех на сцене; бедное лицо; волна густых черных волос, в беспорядке упавших на плечи; из-под резко очерченных бровей сверкание незабываемых глаз; в каждом движении, в каждой позе присутствие какой-то силы, какого-то огня, безмерно могучего и чудесного. Вот вышел из палатки, стал. Как просто, как естественно и как уже тогда скульптурно! Вот его взгляд остановился на девушке, которая что-то с жаром говорит герцогу, обреченному а жертву аду. Эта девушка подозрительна; бывало, такие, как она, спасали погибших... Надо быть настороже и не спускать глаз с этой непрошеной невинности... И всей своей неподвижностью, игрой горящих глаз, устремленных на Алису, он ясно дает понять Зрителю, какие мысли пробегают сейчас а его голове...
А вот кладбище. Молчаливые ряды могил, заросшие бурьяном, освещенные бледным светом луны. Заброшенная колоннада монастыря, и между полу развалившимися колоннами медленно движется "он", высокий, весь черный, жуткий, призрачный, и мощный голос его гремит:
Восстаньте из гробов!
Я вам повелеваю...
Бархатные звуки широкой волной льются в зал и замирают в сладком piano, и разрастаются в грандиозное forte...
И гробницы раскрываются одна за другой; бледные тени грешных монахинь, сделавших монастырь приютом дьявольских страстей, отовсюду встают из гробов и неслышно скользят, поспешая на властный призыв своего повелителя.
И когда из задуманной игры ничего не выходит, когда нечистая сила посрамлена, -с какой великолепной мощью бросает он, проваливаясь в преисподнюю, свои последние слова:
А! ты победил, карающий Господь! Кто это был? Шаляпин.
